Неточные совпадения
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он
вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Обед стоял
на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и
вышла. Дом уже бросал тень чрез всю
улицу, и был ясный, еще теплый
на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда,
вышел на цыпочках и, как из зараженного дома, выбежал
на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувства.
Мы
вышли вместе с Грушницким;
на улице он взял меня под руку и после долгого молчания сказал...
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то
выхожу: как он тут от меня прыснет, да
на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба
вышли мрачные и хмурые
на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
Раскольников
вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался вдруг оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича…
На улице он совсем очнулся.
— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову,
выходя с ним
на улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке,
на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже
вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош
на всю
улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали
на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— Ты хошь бы
на улицу вышел, — сказала она, помолчав, — тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?
Мещанин скосил
на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав,
вышел из ворот дома
на улицу.
Раскольников
вышел в решительном смущении. Смущение это все более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И, наконец, уже
на улице, он воскликнул...
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем
выходить в таких лохмотьях
на улицу.
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек
вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,
на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Из дверей, как раз в эту минуту,
выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались
на улицу.
Раскольников преимущественно любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда
выходил без цели
на улицу.
Я бросился было к нему
на помощь; несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по
улицам; жители
выходили из домов с хлебом и солью.
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился
на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья
вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
— У литератора Писемского судьбою тоже кухарка была; он без нее
на улицу не
выходил. А вот моя судьба все еще не видит меня.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем
на площади: из
улиц торопливо
выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Раза два, вечерами, Самгин
выходил подышать
на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят
на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять окон
на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями.
На крыльцо
вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин
вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших
на солнце шинелях. По
улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты, человек десять,
на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Самгин тоже простился и быстро
вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти.
На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
— В Миусах стреляют из пушки. Ужасно мало людей
на улицах! Меня остановили тут
на углу, — какие-то болваны, изругали. Мы
выйдем вместе, ладно?
Полиция усердно
высылала неблагонадежных, осматривала чердаки домов
на тех
улицах, по которым должен был проехать царь.
— Устроили жизнь!
На улицу выйти страшно. Скоро праздники, святки, — воображаю, как весело будет… Если б ты знал, какую анархию развела Анфимьевна в хозяйстве…
Она тотчас пришла. В сером платье без талии, очень высокая и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась
на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось,
на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей
на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду
выйти замуж. Она села
на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он — лишний, и
вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого.
На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.
«Самгин смотрит
на улицу с чердака и ждет своего дня, копит силы, а дождется,
выйдет на свет — тут все мы и ахнем!» Только они говорят, что ты очень самолюбив и скрытен.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать
на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета.
На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное
на этом куске
улицы.
Самгин, сделав равнодушное лицо, молча злился, возражать редактору он не хотел, считая это ниже своего достоинства.
На улицу вышли вместе, там редактор, протянув руку Самгину, сказал...
Шаги людей
на улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно
вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар.
На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему
на щеки.
Город шумел глухо, раздраженно, из
улицы на площадь
вышли голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью труб, выехали два всадника, один — толстый, другой — маленький, точно подросток, он подчеркнуто гордо сидел
на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
Пустынная
улица вывела Самгина
на главную, — обе они
выходили под прямым углом
на площадь; с площади ворвалась пара серых лошадей, покрытых голубой сеткой; они блестели
на солнце, точно смазанные маслом, и выкидывали ноги так гордо, красиво, что Самгин приостановился, глядя
на их быстрый парадный бег.
Он посмотрел, как толпа втискивала себя в устье главной
улицы города, оставляя за собой два широких хвоста,
вышел на площадь, примял перчатку подошвой и пошел к набережной.
«Этот
вышел из игры. И, вероятно, надолго. А — Маракуевы, Поярковы — что они могут сделать против таких вот? — думал он, наблюдая людей в ресторане. — Мне следует развлечься», — решил он и через несколько минут
вышел на притихшую
улицу.
Но затем он решил сказать, что получил телеграмму
на улице, когда
выходил из дома. И пошел гулять, а за обедом объявил, что уезжает. Он видел, что Дмитрий поверил ему, а хозяйка, нахмурясь, заговорила о завещании.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно
вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне
улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Этим Дронов очень усилил интерес Клима к чистенькому старичку, и Самгин обрадовался, когда историк,
выйдя одновременно с ним из редакции
на улицу, заговорил, вздохнув...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов
на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца,
на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши,
вышел на крыльцо кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился
на улицу.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда
вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел
на истомленном лице выражение тихой радости.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело
на заводе патоки и крахмала,
на спичечной фабрике, а по
улице уже звучали шаги людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым.
На крыльцо флигеля
вышла горничная в белом, похожая
на мешок муки, и сказала, глядя в небо...
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и
выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их
на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
Он не ошибся: учитель, загнув в книгу палец,
вышел с Райским
на улицу и указал, как пройти одну
улицу, потом завернуть направо, потом налево.
В юности он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец
вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами
на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Когда у него умер отец, он
вышел, и я два года его не видал, а через два года встретил
на улице.
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень — глупый камень
на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
Мечта такая зародилась в уме, что — вот-вот я как
выйду, так вдруг и встречу ее
на улице.